Помню тот жаркий июль-ский день, когда мы провожали отца на фронт. На паромной переправе через Десну собралось много народа. Играли гармони, люди пели песни, но больше плакали. Мне было почти шесть лет, сестре - около трех, младшему братишке - всего полгодика. Отец по очереди подержал нас на руках, поцеловал, затем попрощался с мамой, и паром отплыл от берега на целых пять с лишним лет... Радио и телефона в деревне не было, поэтому все новости передавались из уст в уста. Говорили, что немцы идут очень быстро и скоро будут у нас, поэтому колхозники поспешно строили для себя земляные укрытия или приспосабливали под них имеющиеся погреба. Со стороны Белоруссии день и ночь гнали скот на восток. Четко помню день, когда впервые увидел немцев и услышал чужую речь. В то утро мама напекла блинов, налила в большую глиняную миску сметаны и мы сели за стол. Вдруг где-то недалеко разорвался снаряд. Миска подпрыгнула и опрокинулась, сметана полилась по столу. Мама и дедушка схватили нас и побежали в погреб, где мы просидели часа четыре. Потом послышалась непонятная речь, и в проходе убежища появился человек с винтовкой. Жестами немец потребовал, чтобы мы вышли. Потом он достал красивую круглую упаковку, разорвал ее и стал нам протягивать какие-то белые кружочки величиною со старую трехкопеечную монету. Мама стала щипать нас, дергать, давая понять, что «брать не надо - отравлено». Немец это понял и в доказательство бросил белые кружочки в свой рот... А по деревне в это время на велосипедах, мотоциклах и пешком ехали и шли немцы. Вокруг стояла сплошная канонада. Стреляли по курам, гусям, уткам и голубям. Потом собрали женщин, заставили ощипывать птицу, после чего устроили победную трапезу. Через какое-то время около бывшего правления колхоза жителям объявили, что советской власти больше нет. Тут же представили старосту деревни. Это был наш, деревенский, уходивший на фронт вместе с моим отцом. Как стало известно позже, он сбежал еще со сборного пункта в Брянске и, прячась в лесу, дождался удобного момента. Став, по сути, хозяином деревни, он уже летом сорок второго возвел себе новый дом. Так моя деревня стала оккупированной территорией. *** Дезертировавшие с фронтов нашли приют в знаменитых брянских лесах. Часть из них сразу перешла на сторону немцев и стала служить в полиции. Другая часть искала возможности влиться в организованные партизанские отряды, а третья - была сама по себе. Может, последних было и не так много, но они для нас зачастую были страшнее немцев. В основном это были жители нашего района, знавшие в округе все и всех. Эти шкурники, именуя себя партизанами, врывались ночами в деревню и забирали все, что понравится. Не обошли эти «гости» и нашу избу. Они пришли ночью. С порога - к маме: - ... Зажигай огонь! - Да спичек давно уже нет, а уголья в печке потухли, - отвечала им перепуганная мать. Тогда они схватили с божницы вышитое полотенце, подожгли его и стали светить. Ничего не найдя, вновь обратились к маме: - У Егора был теплый пиджак и хромовые сапоги. Отдавай немедленно, или... Тут мы в один голос зарыдали на печи. Это, видимо, их несколько образумило, и они решили поискать нужные вещи под полом. Взломали половицы, увидели картошку, нагребли, сколько было надо, и, выстудив всю избу, удалились. Поначалу мы боялись слова «партизаны», потому что ими называли себя все, кому не лень. Потом узнали и настоящих партизан. Помогали им всей деревней: привозили в условленные места продовольствие, сено и фураж. Об этом иногда узнавали полицаи и учиняли расправу, также мародерничая. Помню, на заснеженном поле приземлились однажды два немецких самолета. Один из них не смог потом взлететь, угодив шасси в узкую траншею. Охранять самолет заставили семидесятилетнего старика. Но где там! Как только полицаи с немцами покинули деревню, у самолета появилось много смышленых ребят. Первым делом они поживились бензином, от которого потом сгорело два дома в нашей деревне, стали обдирать дюралевую обшивку, из чего потом делали расчески и портсигары. В итоге, от самолета остался скелет, и за это сторожа приговорили к расстрелу. На санях привезли его в нашу деревню. Старик был в длинном тулупе и, по моим сегодняшним представлениям, чем-то напоминал Ивана Сусанина. Поставили сторожа к стволу толстой развесистой ракиты. Что-то зачитали. Потом прогремели выстрелы, и старик ткнулся головой в снег. Жители деревни со дня на день тоже ждали расправы над собой. Но этого почему-то не случилось... *** Мне самому пришлось пережить многочасовые ожидания смерти. Один псих с чердака пальнул по движущемуся карательному отряду и ранил немца в ногу. Этого было достаточно, чтобы нашу улочку, откуда мститель стрелял, сожгли дотла. А нас, ее жителей, согнали в большой дом, заколотили наглухо досками окна и двери. Переводчица - рыжая учительница немецкого языка из райцентра - била палкой старушку и заталкивала ее в дом, а та не хотела сгорать и просила, чтобы ее расстреляли. Наша судьба решалась в райцентре. Ждали нарочного. После его возвращения нас почему-то помиловали. Были случаи, когда партизаны давали отпор карателям. После одной из таких схваток зимой 1943-го в наш сарайчик над погребом заполз раненый партизан. Когда мама пошла за картошкой и увидела его, то, испугавшись, прибежала домой и все рассказала бабушке. Они притащили его в хату. Партизан был в теплом белом комбинезоне и весь в крови. Вскоре о раненом узнали соседи, и все сообща стали его выхаживать. Рисковали при этом смертельно. К счастью, доносчиков не оказалось, и мы избежали судьбы близкой от нас деревни Матреновки, которая была сожжена за связь с партизанами. Нельзя сказать, что мы уж слишком сильно голодали все это время. На ручной мельнице мололи зерно на хлеб. Выручала и квашеная капуста со свежесваренной картошкой, конопляное масло и выжимки из него. Зимой в печке пекли лук, ели сушеные и моченые яблоки, вареную свеклу, свежие репу и морковку. Пили заквашенный свекловичный сок, отвар малиновых стеблей с засушенными ягодами. Летом можно было поймать рыбешки. Но как не хватало организму соли! Помню, как-то полицаи выдали по стакану соли на душу. Была она очень мелкого помола и почти несоленая. Но все равно, даже чуть-чуть подсоленный суп, пустой, без единой жиринки, казался тогда сказочной вкуснятиной. Даже у нас, детей, не было другого желания, как поесть чего-нибудь посоленного по вкусу. *** Пришла весна 1943 года. В деревне появился отряд власовцев, который в какой-то степени принес к нам затишье. Перестали наведываться мародеры, полицаи и люди могли спокойно трудиться. Власовцы ремонтировали мосты через ручьи и речки, в топких местах прокладывали лежневки. Видимо, для того, чтобы беспрепятственно отступать. Людям было разрешено ходить в лес, но под надзором власовцев. Наши самолеты все чаще стали летать над деревней, сбрасывая листовки. Кто умел читать, говорил, что в них сообщалось о победах Красной Армии. В это верили и не верили. Но однажды июльской ночью поблизости разорвались две бомбы и погибли одиннадцать фашистов. Значит, наши в самом деле скоро придут. Да и по поведению полицаев, всех тех, кто им служил, это было видно. Наш староста, например, вообще сбежал из деревни. Фашисты поймали его, собрали всех жителей и тут же расстреляли предателя у всех на глазах. Побывавшие у нас разведчики сообщили, что деревня будет освобождаться с сильным боем, что при отступлении фашисты свирепствуют и надо хорошо укрыться в убежищах. И люди еще с вечера стали уходить в свои укрытия. На этот раз мама упрятала нас в убежище, которое было сооружено в меловом карьере. Я не помню, сколько времени мы находились в нем, но помню, что кончилась вода, и самые маленькие плакали. Помню, как наше убежище в один миг затрещало, и через его щели в потолке посыпалась земля. Погода стояла сухая, а большинство хат было покрыто соломой, и все они от взрывов моментально занялись огнем. Загорелась и солома в карьере. Стало темно и горько от дыма. Мы кашляли, чихали, плакали. Я забрался в угол, где была щель, и через нее дышал свежим воздухом. Через некоторое время одна женщина, осмелившаяся подняться из карьера, радостно закричала: «Выходите, наши пришли!» Мы с мамой увидели двоих в военной форме. Один из них сказал, что мы освобождены, и дополнил: «Ваше счастье, что хорошо сделали убежище, ведь по нему дважды проехал немецкий танк». А деревня горела. Мы остались в том, в чем убежали и что смогли унести с собой в узелках. Не осталось никакой крыши над головой, кроме погреба. А впереди была осень и зима 1944-го... В целом территория Брянской области была освобождена 17 сентября 1943 года. Этот день и сейчас там - самый радостный праздник. *** Все проживающие на оккупированных территориях после освобождения получили ярлык «бывшие в оккупации» и стали людьми второго сорта, независимо от того, сколько тебе во время войны было лет. В кадровых листах учета, анкетах все дело портила строчка: «Был(а) ли в оккупации?» Ну, как же напишешь: «не был», если был! Первую такую строчку мне пришлось заполнить в сентябре 1950 года, когда поступил учиться в техникум. Второй раз - при распределении на работу. В соответствии с успеваемостью я получал право выбора места работы и хотел поехать на Урал. В это время более престижными считались оборонные заводы, и именно на них старались попасть молодые специалисты. Но мне отказали, так как я был в оккупации. Так я оказался на стеклозаводе в поселке Чагода, который стал моей судьбой. И все же долго эта строчка обижала таких, как я. От редакции. Алексей Егорович Ларин долгое время был главным инженером Чагодощенского стеклозавода, несколько лет - его директором. А также он - местный поэт и внештатный корреспондент районной газеты «Искра». А еще - справедливый и приятный в общении человек.
Комментарии (0)