Голодное детство забыть невозможно
1212
В эти зимние дни, когда мы отмечаем 75-летие полного освобождения Ленинграда от блокады, с новой силой вспоминается в деталях голодное и полураздетое военное и послевоенное детство.
Мы с сестрой в 42-м году стали сиротами, и нас взял к себе дедушка. Но понянчить нас он смог недолго, и остались мы с сестрой на воспитании у младшей дедушкиной дочери Сани. Она нас содержала и в колхозе работала. Да еще как работала в свои 20 лет! Тетя была награждена медалью «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941 - 1945 гг.», а таких наград на всю нашу деревню было всего две.
Сейчас трудно представить, сколько испытаний выпало на долю колхозников уже после войны! Меня с детской корзинкой иногда отправляли на уже убранное поле за колосками, зернышки которых потом высушивались и размалывались на муку. Также ходили вдоль полевой изгороди и рвали клеверные головки. Есть было нечего.
В семь лет меня не смогли отправить в школу - идти было не в чем, поэтому учиться я стал позже.
Один из вернувшихся с фронта родственников мог плести лапти. Он и выручал нас некоторое время. Но ведь лапти надо было еще научиться обувать.
Обувь, какой бы она ни была, снималась с ребятишек сразу же, как начинались каникулы. Так все лето и бегали босиком до тех пор, пока лет с 13 не начинали работать в колхозе.
Что было у меня на голове, не помню. Но хорошо помню, как бабушка часто холодной варежкой оттирала мои побелевшие от мороза уши.
Нечего было взять с собой в школу - каждый кусочек хлеба был на учете. Часто выручал колхозный кладовщик. Иногда на фермы поступал подсолнечный жмых, глыбы которого можно было разбить только топором. И вот кусочка такого «долгоиграющего» лакомства хватало обсасывать на оба пути - от дома до школы было около трех километров.
Когда мы, пацаны, подросли, окончания занятий в школе с нетерпением ожидал местный бригадир, участник войны и добрейшей души человек Дмитрий Евгеньевич Сорокин. Он был для нас отцом-наставником, учил подростков уму-разуму, многие из которых к концу войны становились «безотцовщиной». Это от него мы узнали практически все о сенокосе и о том, как следует вести себя с лошадью во время гроз, которые у нас в те годы были особенно страшными. Я и сегодня могу правильно заборонить на лошади засеянную полосу. Мы, сами еще почти дети, по просьбе бригадира освобождали от работ на лошадях всех женщин. А на отдых до 1 сентября лично мне хватало и недели.
Колхозники выживали только за счет своего подсобного хозяйства.
Вспоминается первая половина 50-х годов, когда я стал очевидцем одного случая.
Начало года, скорее всего, февраль. Началось налогообложение. Люди в сельских населенных пунктах Никольского района в связи с этим напряжены. Посланники власти уже работают в Кожаеве, наше Плаксино ждет «приговора». И в какой-то миг по деревне понеслось: «Идут!» Представителей было трое: из района, сельсовета, и среди них убежденный в своем «светлом коммунистическом завтра» комсомольский активист Егор.
Пока женщины в избе составляли опись живности, энергичный Егорка шнырял по подворью: а вдруг, заботясь о своих внуках, бабуленька вздумала припрятать где-нибудь в баньке или сараюшке курочку или маленького кабанчика? Для Егорки хорошо, что ни на клюв, ни на пятачок тряпочку не повяжешь, скотинка ничего не понимает, голос-то рано или поздно подаст. А если обнаружил - больше, чем скандал. До ГУЛАГа дело, правда, не доходило, но за оставленного кабана хозяина могли подвести под статью о вредительстве народу.
И вот, наконец, документ составлен. От коровы - литры молока, от овечек - килограммы шерсти, сотня куриных яиц, а с кабана - шкура на офицерские сапоги.
После этого акта уничтожения деревня выглядела так, будто по ней Мамай прошел.
По избам стоял бабий стон: «Как жить?» И детворе: «Ради Бога, не ленитесь, заканчивайте школу и уезжайте. Тут жить нельзя!»
Бабам вторил матерный гул мужиков: «За что воевали? За что кровь проливали? Уезжайте, ребята, скорее!» И уехали.
Когда мне в 1963 году (впервые после отъезда) удалось побывать в родной деревне - из трех с лишним десятков молодежи предвоенных лет рождения я встретил всего троих. Остальные уехали. И до сих пор наверстать упущенное не можем. Деревня загибается вовсе. Давайте ей, наконец, поможем!
Сейчас трудно представить, сколько испытаний выпало на долю колхозников уже после войны! Меня с детской корзинкой иногда отправляли на уже убранное поле за колосками, зернышки которых потом высушивались и размалывались на муку. Также ходили вдоль полевой изгороди и рвали клеверные головки. Есть было нечего.
В семь лет меня не смогли отправить в школу - идти было не в чем, поэтому учиться я стал позже.
Один из вернувшихся с фронта родственников мог плести лапти. Он и выручал нас некоторое время. Но ведь лапти надо было еще научиться обувать.
Обувь, какой бы она ни была, снималась с ребятишек сразу же, как начинались каникулы. Так все лето и бегали босиком до тех пор, пока лет с 13 не начинали работать в колхозе.
Что было у меня на голове, не помню. Но хорошо помню, как бабушка часто холодной варежкой оттирала мои побелевшие от мороза уши.
Нечего было взять с собой в школу - каждый кусочек хлеба был на учете. Часто выручал колхозный кладовщик. Иногда на фермы поступал подсолнечный жмых, глыбы которого можно было разбить только топором. И вот кусочка такого «долгоиграющего» лакомства хватало обсасывать на оба пути - от дома до школы было около трех километров.
Когда мы, пацаны, подросли, окончания занятий в школе с нетерпением ожидал местный бригадир, участник войны и добрейшей души человек Дмитрий Евгеньевич Сорокин. Он был для нас отцом-наставником, учил подростков уму-разуму, многие из которых к концу войны становились «безотцовщиной». Это от него мы узнали практически все о сенокосе и о том, как следует вести себя с лошадью во время гроз, которые у нас в те годы были особенно страшными. Я и сегодня могу правильно заборонить на лошади засеянную полосу. Мы, сами еще почти дети, по просьбе бригадира освобождали от работ на лошадях всех женщин. А на отдых до 1 сентября лично мне хватало и недели.
Колхозники выживали только за счет своего подсобного хозяйства.
Вспоминается первая половина 50-х годов, когда я стал очевидцем одного случая.
Начало года, скорее всего, февраль. Началось налогообложение. Люди в сельских населенных пунктах Никольского района в связи с этим напряжены. Посланники власти уже работают в Кожаеве, наше Плаксино ждет «приговора». И в какой-то миг по деревне понеслось: «Идут!» Представителей было трое: из района, сельсовета, и среди них убежденный в своем «светлом коммунистическом завтра» комсомольский активист Егор.
Пока женщины в избе составляли опись живности, энергичный Егорка шнырял по подворью: а вдруг, заботясь о своих внуках, бабуленька вздумала припрятать где-нибудь в баньке или сараюшке курочку или маленького кабанчика? Для Егорки хорошо, что ни на клюв, ни на пятачок тряпочку не повяжешь, скотинка ничего не понимает, голос-то рано или поздно подаст. А если обнаружил - больше, чем скандал. До ГУЛАГа дело, правда, не доходило, но за оставленного кабана хозяина могли подвести под статью о вредительстве народу.
И вот, наконец, документ составлен. От коровы - литры молока, от овечек - килограммы шерсти, сотня куриных яиц, а с кабана - шкура на офицерские сапоги.
После этого акта уничтожения деревня выглядела так, будто по ней Мамай прошел.
По избам стоял бабий стон: «Как жить?» И детворе: «Ради Бога, не ленитесь, заканчивайте школу и уезжайте. Тут жить нельзя!»
Бабам вторил матерный гул мужиков: «За что воевали? За что кровь проливали? Уезжайте, ребята, скорее!» И уехали.
Когда мне в 1963 году (впервые после отъезда) удалось побывать в родной деревне - из трех с лишним десятков молодежи предвоенных лет рождения я встретил всего троих. Остальные уехали. И до сих пор наверстать упущенное не можем. Деревня загибается вовсе. Давайте ей, наконец, поможем!
Павел СОРОКИН, уроженец деревни Плаксино Никольского района,
город Находка, Приморский край
Комментарии (0)