Новый проект о детях войны: «Незабытая повесть»

Мы жили в раю. Чего бы еще желать? Река под боком, тут и рыба тебе, и пароходы хоть в Череповец, хоть в Рыбинск, Ярославль… Лес - вот он, рукой подать. Сосновые боры. Белые грибы, грузди, брусника, черника, клюква… Урожаи в полях отменные. Закрою глаза, а родная деревня перед глазами, как живая. Улицы чистые, песчаные дороги, ухоженные дома. 250 домов было в нашей деревне, четыре улицы… 
И самое главное - монастырь. Белые стены, соборы, колокольни. Иоанно-Предтеченский женский монастырь. Знаменитое наше Леушино. Бывало, как выйдут монахини в сенокос на заливные луга с косами, так загляденье. Любо-дорого… А в праздник 
колокольный звон буквально накрывал всю округу. И звон, как у нас говорили, малиновый, заставлял трепетать и радоваться сердце.
Мы все знали, что монастырь этот создавался трудами и заботами игуменьи матушки Таисьи. Она была очень почитаема в нашей местности. Мы знали, что сюда, в Леушино, приезжал не раз святой Иоанн Кронштадтский. И старики еще рассказывали, как он молитвами своими спас наших крестьян от скотского мора. Сибирская язва была. А он по просьбе матушки Таисьи молился и освящал воду, чтобы окропить скот. И эпидемии не случилось. И скот сохранили, и себя…
И вот революция. Большевики пришли и закрыли монастырь. Монашки разошлись по деревням, часть уехала в Череповец. А в монастыре разместили колонию беспризорников. Что тут было! Мало того, что они совершали набеги на сады и огороды, они надругались над монастырскими святынями. Многие иконы были ими сожжены и растащены.
Я сам видел, как однажды вечером к матери тайком пришли бывшие служительницы монастыря. Они стали рассказывать ужасные вещи: будто бы беспризорники вскрыли гробницу матушки Таисьи и вытащили ее мощи.
Ночью старицы тайно пробрались в монастырь и вынесли мощи игуменьи. Я не мог спать в ту ночь, так меня захватила эта история. Под утро монашки уложили мощи своей игуменьи в белые узлы и ушли на реку, чтобы увезти мощи в надежное место.
Колония беспризорников недолго просуществовала в стенах монастыря. С середины тридцатых в монастырь пошли этапами заключенные. Их формировали в отряды и отправляли в лес. В Леушинском монастыре был организован один из лагерей.
Заключенные валили в округе лес и углубляли русло Шексны.
Скоро родители перестали нас выпускать на улицу. Большая часть леса сжигалась, и над огромными пространствами висела дымовая завеса. Выйдешь на крыльцо и тут же заходишься от ядовитого дыма в неудержимом кашле.
По деревням поползли тревожные разговоры о грядущем выселении и затоплении, под которое попадало более шестисот деревень, города Молога, Весьегонск, Мышкин, Углич, Калязин… Для нас это был какой-то вселенский потоп.
Скоро волей-неволей пришлось покидать родные места. Жить в зоне затопления от горевших лесов стало невозможно. Мы разобрали свой дом, связали его в плоты и отправились по реке в новую жизнь.
Весной сорок первого года были опущены затворы Рыбинской плотины, и вода пошла в наступление. К сорок седьмому году оно было заполнено до краев. Родина наша ушла под воду.
Монастырь был взорван предварительно. И только колокольня еще долго возвышалась над просторами новоявленного рукотворного моря. Но и она рухнула, когда вода подточила ее фундамент.

 

---

Осенний карбас

Эти истории лесного поселения записаны со слов Бориса Васильевича Битюкова, военнослужащего в запасе, спортсмена и крестьянина.

Батька прислал мне с фронта моток лески и крючки в конверте. Где он взял их на Ленинградском фронте? Уму непостижимо! Они стояли на Вороньей Горе.
До сих пор в Интернете можно найти хронику, рассказывающую об артиллерийском расчете братьев Битюковых, умело бьющих врагов. Их было пятеро. В числе их - 
и мой батька. Он уходил весной сорок второго вместе со всеми мужиками Тринадцатого квартала, занимавшимися заготовкой древесины. 
Все они были спецпереселенцами с Харьковщины. Проще сказать, раскулаченные крестьяне. До сих пор потомки этих спецпереселенцев благодарят Сталина, его политику переселения, потому что она спасла их сначала от голода 30-х, потом - от оккупации. Спецпереселенцев начали брать на фронт только в 1942 году. 
И вот началась война. И сразу как подрубило всех. Весной 25 апреля 1942-го на фронт пошли наши. Это был удивительный день. Яркий, солнечный, радостный… Это все на моих глазах было. По Леденьге сплавляли лес весной. Зимой заготовляли, складывали по берегам в бунты. Старались сплавить так, чтобы на реке не было заторов. Но случались и заторы.
Я видел такие: от устья Леденьги на десятки километров вверх. Столько леса, бывало, зажмет на реке, что страшное дело! По этому затору ходишь, прыгаешь, рыбу выглядываешь. Головля легко можно было поймать. Весь поселок на заторе стоит день и ночь, разбирает его, пропускает…
И вот весной 42-го идет сплав леса. А сплавщикам и лесорубам на фронт надо. Мужики оделись в хорошие одежды, около тридцати человек их было, нужно идти в райцентр - село имени Бабушкина. А для этого надо было перебраться на другую сторону, а вода-то большая. А лодку какой-то раздолбай угнал на другую сторону и привязал там.
Ну как попадать? А лес все несет и несет молью. То есть плывут разрозненные бревна. А потом Захар Скрипченко схватил багор, смотрит, пачка леса плывет, бревнами крест-накрест… Эту пачку Захар багром подтянул к себе, прыгнул на середину ее, на бревнах перебрался на ту сторону.
Его снесло метров на 200, ну он поднялся, лодку отвязал и приплыл к поселку. Всех мужиков перевезли, одна баба с последним рейсом туда уплыла, чтобы вернуть лодку. А они пошли наверх друг за другом. На войну пошли.
А здесь, на этом берегу, - рев. Бабы целыми днями плачут одна перед другой. Платки в слезах валяются на земле по улице, потому что в соседних деревнях русские-то, местные, многие уже получили похоронки. То есть такое понятие было, что ушли туда на погибель, откуда нет возврата. А кто и вернулся, то калекой: без рук, без ног, без глаз…
И потом проходит какое-то время, где-то в 1943 году к осени ближе, поднимаются из Сухоны по Леденьге два карбаса-полуторатонника. И на них гора старых шинелей, бывших в употреблении, и все шинели в крови.
И тут началось невообразимое. Жуткая сцена: стали разбирать бабы эти шинели. Их приказано было отстирать и привести в порядок, ушить, заштопать. Одна баба берет шинель, а она вся в крови. То ли с убитого, то ли с раненого. Зарыдала в голос. Это на моих глазах происходило и отпечаталось в памяти на всю жизнь. У тети Кати Бочаровой в похоронке на мужа написано: «Ранение в живот».
И она увидела шинель:
- Это его шинель!
Рев и стон стояли над рекой и лесом неимоверные. Рыдали все. Стали искать в этих окровавленных шинелях своих, зная, кто и как из мужей или сыновей ранен был… 
…Батька оставил на мамкиных плечах четырех нахлебников. Расставались когда, плакал: 
- Как же ты, Дуня, справишься?
И вот леску прислал, немецкую. Крючков. А до речки пятнадцать метров от порога. Утром встанешь рано, мать закажет:
- Много не лови. Хватит и одной щуки, - а сама уж хлеба творит. 
Щуку на противне запекали. Если же ничего не говорит, тащишь и двух или трех. Первый заброс сделаешь, редко, когда не схватит щука. Второй раз, бывает, сорвется, ну, кинешь еще раз. И все равно наловишь столько, сколько нужно.
Стали ту войну переживать грибами, ягодами, дичью лесной…