«Когда вернулась в Россию, расцеловала землю и расплакалась»

Мы были на поле, и вот мчится верховой, лошадь вся в мыле, и кричит: «Бабы, война с немцем!» Что тут началось! Мужиков в сельсовет, и сразу - на войну. Стон - на всю деревню. 
За два дня до прихода немцев наши власти все колхозное имущество и скот эвакуировали, оставшийся хлеб сожгли прямо в скирдах, чтобы не достался врагу. Дороги были забиты армией и беженцами - отступали без оглядки. Но получилось так, что мы остались под немцами.
В сентябре 1942 года пришла мать со сходки и плачет, сообщила, что завтра меня погонят в Германию, а если я убегу, то она останется заложницей. 
Ночь я почти не спала, все плакала. Переживала не за себя, а за маму и наших маленьких. Что они будут делать без меня? Шуре было 11 лет, Васе - 9, Томе - 4 годика. 
Утром выехала из деревни. Все родные и соседи визжат, ревут, а я - нет, как теленок. Когда привезли на станцию Рыльск и посадили на «кукушку» в вагончики, я заметила маму, она уцепилась за вагончик, волосы распущены, кричит. Вот тогда меня прорвало. Я упала на колени в истерике, а мать оторвалась от вагончика да прямо в лужу.
Потом нас посадили в товарный поезд для перевозки скота. 
Пересчитали, переписали и загнали в вагоны, задвинув запоры. 
Привезли в город Лейпциг на перевалочную базу, которую обслуживали поляки. Тут нам досталось. Лупили без всяких поводов плетьми, и стали мы совсем никудышные - вшивые, забитые и грязные. 
Потом привезли в город Ветцлар на фабрику оптических приборов. В неотапливаемых бараках - по 18 нар в три этажа, до самой крыши. Выдали матрасы из рогожи, набитые стружкой, и такие же подушки, суконное одеяло.
Однажды вечером в столовой команда пленных из Крыма стала призывать к забастовке, чтобы нас лучше содержали. Мы получили на ужин брюкву кусочками в мучной болтушке и как по команде все вылили. Тогда полицай призвал с фабрики людей, и с нами стали расправляться. А крымские женщины запели песню: «Отворите окно, дайте свету, нам недолго осталося жить, еще раз на свободу пустите, не мешайте страдать и любить». 
Нас заперли в бараках, а утром под конвоем строем повели на работу. Мы шли в деревянных ботинках (шугах), которые стучали по булыжной мостовой, а за нами бежала стая ребятишек. Камни, грязь, гниль всякая - все летело в нас с криком «русс швайн» и другими ругательствами. 
В обед мы снова отказались от еды. От голода меня стало пошатывать, иногда падала. Это для немцев было развлечением. Как упаду - сзади пинок получаю. 
Через трое суток нам дали немного супу с гречневой крупой. На вечер стали давать по три-четыре картошины в мундире. В обед - миску баланды. Хлеба выдавали одну буханку на семь дней. Он был очень плохой, но мы его сразу съедали. 

С 1943 года стали немцы еще строже и злее. У меня одежда вся изорвалась, и кроме рабочего халата, ничего не было. У одной женщины купила платье за две буханки хлеба. Отдала одну буханку и сразу убежала, чтобы не смотреть, как едят другие. Через неделю дождалась еще хлеба, и опять его нужно было отдать!
Пришел 1944 год. Город стали тревожить американцы, бомбили железнодорожные составы. Стали нас гонять расчищать пути. Вот тогда мы ожили: где что съестное попадется - в рот пихнем. Главное, сразу съесть, а то изобьют. Помню, раз нашли за пазухой у одной девушки, Валентины, картошку. Привел нас полицай в дежурку, вежливый такой, и около него - собаки. Тут же топится железная времянка. Полицай говорит Вале: «Чтобы больше не воровала - встань вот сюда!» 
И поставил ее между стенкой и раскаленной печкой жариться заживо. Стоит она вся красная, собака на нее рычит и пошевелиться не дает. А фриц сидит, пьет кофе и смеется. Потом мы Валю лечили, кто чем мог.
Когда шли бомбежки, нас запирали под мостом. Но однажды не закрыли, и мы вышли на солнышко погреться. Недалеко взорвалась бомба, засыпало меня землей, из рядом стоящих бочек облило какой-то жидкостью. Я потеряла сознание. Потом меня откопали и отнесли в лазарет. Я пролежала в дерьме около месяца. 
По мне стали ползать черви и вши, но нашлись добрые люди, тоже больные, которые согрели воды и положили меня в ванну, которая была у медсестры. Все на мне поднялось вверх: лохмотья, вши, черви. Мои спасатели стали все вычерпывать и приводить меня в порядок. Так я ожила из мертвых. Очень благодарна Полине и Нюсе, которые были родом из Крыма, и Ане, гречанке из Нальчика. Жаль, фамилии их забыла.

В 1945 году мы перестали бояться бомбежек, убегали на огороды за овощами. Немцы казались добрее. Запомнилось, как нас освободили американцы. Боя не было, просто вошли в город солдаты, в основном чернокожие и очень здоровые, стали нас всех собирать в военные казармы и приводить в порядок. Кормили раз в сутки, но обед был хороший. А 9 мая к нам прилетел русский офицер, собрал всех на площади и стал поздравлять с Победой. Вся площадь рыдала. Он стоит такой щупленький и сам утирает слезы. После этого за нами подъехали большие машины. Везли около суток до реки Одер. Тут наши строили мост. На том берегу нашу колонну встречал оркестр из пяти человек. Завидев своих, все заплакали от радости. Потом один военный рассказал про обстановку в России, предупредил, что транспорта нет и путь на родину будет самостоятельным и трудным.
Мы разбрелись группами по дорогам. Так дошли до Польши. Нас, человек десять, взяли на работу в подсобное военное хозяйство. Мы собирали урожай и отправляли в воинские части. Потом направляли в Чехословакию, Австрию, Венгрию. Примерно через год я попала в Германию, в город Эберсвальд, где работала официанткой в офицерской столовой. 
Живя в Эберсвальде, я стала получать письма из дома, узнала, что после войны в России голод. 
И опять нашлись добрые люди. Однажды, получив письмо, я сидела и плакала. Потом поведала горькую историю про родственников почтальону Володе Криканову и повару Яше Баку. Они насушили хлеба и помогли отправить в Россию три посылки сухарей по 10 килограммов. Так я спасла от голодной смерти родных. 
К этому времени я повзрослела и стала похожа на девушку. За мной стали ухаживать. В то время и приглядел меня Михаил Николаевич Шебунин из Архангельской области. Зарегистрировались мы в 1947 году в Берлине, в советском консульстве. 
А когда пришло время рожать, я стала просить мужа уехать домой, чтобы мое дитя не было уроженцем Германии, жить в которой мне уже было тошно.
До России ехали долго и медленно. Добрались до СССР и как в другой мир попали: кругом калеки, нищие, голодные, оборванные, вместо домов - землянки. И верите: я расцеловала землю и заплакала, душа дрожала от волнения - я в России! Разрушенной, но своей и такой милой! 
Всю правду мне Миша запретил говорить: «Скажи, что была в армии, а то всякие люди, как кто истолкует, а тебе будет больно». Я так и сделала. Всем родным его говорила: «Была в армии, где и сошлись».